Friday, November 18, 2011

Правила Жизни: ДЖЕРЕМИ КЛАРКСОН

Когда-то мне очень нравилось быть представителем среднего класса.
Не так давно я прочитал где-то о том, сколько на самом деле зарабатываю. И вот что я скажу вам: если бы я действительно столько зарабатывал, у меня давно бы уже была какая-нибудь охрененная яхта.
Я не понимаю такой вещи, как выделенная полоса для пассажирского транспорта. Почему люди, которые зарабатывают меньше, чем я, должны быстрее меня добираться до работы?
Как-то раз я открыл «Миррор» (The Daily Mirror — популярный британский таблоид. — Esquire) и увидел там письмо читателя. «Я ехал на работу на своем велосипеде, — написал он. — Как вдруг откуда ни возьмись вылетел красный „Феррари“. Из окна высунулся Джереми Кларксон, проорал: „Купи себе тачку“ и умчался на бешеной скорости». Но это ложь. На самом деле я крикнул ему: «Купи себе тачку, кисломордый травоядный говнюк!»
С моей точки зрения, «Феррари» — это просто уменьшенная в масштабе копия господа бога, а «Феррари 355» — это перепелиное яичко, сдобренное превосходной сельдерейной солью (особая приправа, получаемая из измельченного корня сельдерея и соли. — Esquire) и поданное к столу в пупке Джулии Робертс.
Из этих двоих — «Астон Мартин» или Кира Найтли — я бы все же выбрал «Астон Мартин».
Как-то раз мне нужно было взять для съемок «Феррари Энцо» (двухместный спорткар. — Esquire), и я позвонил Джей Кею (солист группы Jamiroquai, известный также своей коллекцией дорогих автомобилей. — Esquire). «Слушай, — сказал я. — Можно мне на пару дней взять твою тачку?» А он мне: «Да, конечно, если ты на пару дней отдашь мне свою дочь. Ценность-то примерно одинаковая».
Многие автомобильные компании просто обожают говорить: это лучшая машина в своем классе. Что за чушь? Представляете, если я выйду и скажу: «У меня сифилис — лучшая из болезней, передающихся половым путем».
Я восхищаюсь своей женой. Она может готовить ужин, баюкать ребенка, договариваться со своими друзьями о завтрашнем теннисном матче — и все это одновременно. И еще ни разу она не кидала ребенка на сковородку и не укладывала сосиски в кровать.
Не так давно я разработал идеальный способ борьбы с бессонницей: один взгляд на фотографию «Тойоты Камри» — и ты вырубаешься так, будто весь день работал в шахте.
«Сузуки Вагон Эр» (небольшой пятидверный мини-вэн. — Esquire) стоит обходить стороной так же, как вы избегаете незащищенного секса с эфиопским трансвеститом.
Тот, кто утверждает, что на Кубе есть демократия, в первую очередь должен поинтересоваться у родителей двенадцатилетней кубинской проститутки, как именно они предпочитают голосовать.
Единственная причина, по которой арабы и евреи вот уже пятьдесят лет вынуждены вести эту отвратительную войну, заключается в том, что там просто никогда не бывает гребаного дождя. Поверьте, если бы в 1948 году Израиль основали в Манчестере, никакого кровопролития никогда не было бы.
Не так давно британские атомные подлодки признали не полностью соответствующими нормам. Даже не знаю, что предположить... Видимо, там забыли предусмотреть пандусы для колясочников.
Единственный человек на планете, кто неплохо смотрелся на заднем сиденье четырехместного кабриолета, — это Адольф Гитлер.
Говорить за столом о том, что ты только что купил «Ниссан Альмеру» — это примерно то же самое, как сообщить, что у тебя лихорадка Эбола и ты вот-вот собираешься чихнуть.
Производителям машин не следует равнодушно относиться к мелким недочетам. Именно на них люди обращают внимание в первую очередь.
Мы все знаем, что малолитражные машины полезнее, чем спорткары — так же, как рыбий жир полезнее стейка, а утренняя пробежка под дождем полезнее чая на террасе.
Цели создания любого суперкара очевидны: растопить ледяные шапки на обоих полюсах, уничтожить всех бедняков, отравить питьевую воду, наделать дырок в озоновом слое, истребить как можно больше эндемичных видов, вернуть Фолклендские острова британской короне, превратить весь третий мир в выжженную пустыню и, конечно же, просрать подчистую все, что осталось от нефти.
Проблема большинства французских машин в том, что они — французские.
Когда ты привыкаешь ориентироваться по спутниковому навигатору, ты перестаешь замечать множество важных вещей. Даже если солнце вдруг взойдет не там, где обычно, ты вряд ли обратишь на это внимание.
Господь создал землю за шесть дней, а когда на седьмой день он решил отдохнуть, Вельзевул изловчился и создал Детройт.
Нет более никчемной идеи, чем гоночные машины, которые были адаптированы для езды по обычным дорогам. Это примерно как снять жесткое порно, а потом перемонтировать его так, чтобы можно было показывать даже в домах престарелых. Что у вас получится? Правильно: получасовой крупный план чьего-то мерзкого потного лица.
Ненавижу тюнинг выхлопа. Эти звуки так же фальшивы, как улыбка проститутки.
Американцы полагают, что их «Додж Вайпер» — это полноценный синоним слова «спорткар». Видимо, в том же смысле, в каком Джордж Буш является синонимом слова «президент».
Америка — это 250 миллионов мудаков, которые сами себе запретили употреблять слово «мудак».
Как-то раз я видел довольно милую девушку в «Тойота Приус», иногда я встречал очаровательно увядающих женщин за рулем «Пежо». Но в «Рено» вечно сидят какие-то гаргульи.
Скорость еще никого не убила. А вот манера замирать посреди дороги покосила многих.
Ненавижу машины, которые напоминают мне Брежнева.

Правила Жизни: ВЕРА МИЛЛИОНЩИКОВА

Главный врач Первого московского хосписа, умерла 21 декабря 2010 года в возрасте 69 лет








Что такое хоспис: работа нянечки.
В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»
Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные.
Жизнь — это путь к смерти.
Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.
Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала.
Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.
Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.
Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.
Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.
Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то — родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.
Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».
У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.
Классический джаз  это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.
У меня нет завещания  зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.
Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.
Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.
Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.
День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»
Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны.
По каким заповедям жить  коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя.
Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии.
Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!
Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду.
Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно.
У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.
Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один.
Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что
Если я замолчу, то буду драться.
С чужими всегда проще быть доброй.
Меня на всех не хватает.